taiyou-kai
TaiyouKai
太陽海
09.2025
Как молятся в Японии (и молятся ли вообще)?
Владислав Вольхин
5.09.2025
Вот в христианских странах так или иначе все знают слова молитвы Отче Наш. Вы, уверен, тоже знаете, как минимум первые строки. Даже если вы заядлый атеист, и все ваши познания в христианстве ограничиваются пасхальным куличом. А вот как поступают в Японии в минуты потрясений? Молятся ли тут люди? Если да, то кому? Давайте порассуждаем на эту тему.
Начнем с молитв вообще. Тут все не так просто.
Вообще, в западном мире молитва естественно ассоциируется с христианской молитвой. Здесь чаще всего идет личная просьба от человека к богу, ангелам, святым и т.д. «Помоги мне, Господи…»
В Японии что-то более-менее похожее на молитву присутствует в первую очередь в синтоизме - древних верованиях в силу природы, духов-покровителей предков. Но в синтоизме нет жесткого противопоставления «человек-бог». Соответственно, что-то вымаливать тоже не принято. Тут скорее идет «налаживание связи» мира людей с миром духов. У нас тут шаманизм, знаете ли, как был две тысячи лет назад, так и есть. И само обращение чаще всего тоже не личное, а от лица всей общины, причем через посредника - синтоистского священника или прихрамовых девушек-медиумов мико. О них мы как-нибудь отдельно поговорим еще…
Фото: Татьяна Романова
Изначально это были жрицы при храмах, которые впадали в транс, общались с миром духов - как и всем полагается уважающим себя шаманкам. Затем, с развитием общества, роль мико все более формализировалась и ритуализировалась, и вот в наши дни уже обычные девушки студентки подрабатывают мико в синтоистских храмах. Но в деревнях и отдаленных префектурах еще до сих пор много чего интересного происходит…
TaiyouKai
Читайте про итако
В общем, в Японии обычно «молитвы» норито - обращения к ками («божествам») - проводят синтоистские священники Каннуси. Очень торжественно и официально, на старояпонском языке. Обычные люди же обращаются к духам сами, напрямую в храмах, но про себя, в слух бормотать молитвы не особо принято, хотя и такое бывает.
Фото: Татьяна Романова
При этом, в современной Японии, возможно, что и под влиянием западной культуры, в синтоизме тоже стали богам личные просьбы делать, либо про себя, либо письменно, на специальных табличках Эма - дословно «рисунок лошади». В древней Японии считалось, что японские боги передвигаются на лошадях, поэтому в самые стародавние времена лошадей «дарили» богам, чтобы тем было на чем кататься. Причем, надо отдать должное древним японцам, лошадей они в жертву не приносили, а держали при синтоистских храмах в качестве священных. Но это было несколько затратно и хлопотно, поэтому живых лошадей стали заменять на их изображения - сначала глиняные, потом деревянные, потом на рисунки лошадей на табличках. Но это все еще было скорее направлено на налаживание связи с богами, чем на вымаливание личных плюшек. А вот с периода Эдо уже появляются свидетельства, что на табличках стали писать личные просьбы: об удаче в торговле или для мира в доме. Как раз вскоре после знакомства японцев с европейцами, их культурой и религией… кто знает, может тут и есть связь. Нужно будет плотнее поразбираться. Европейцы оказывали весьма немалое влияние на становление японской культуры, даже в период Эдо, когда всех иностранцев уже отправили восвояси, и страна была изолирована.
Как бы то ни было, в современной Японии, когда нужно заручиться помощью высших сил, принято ходить в храмы, в первую очередь, синтоистские, где студенты просят удачи на экзаменах, беременные женщины легких родов, бизнесмены удачи в делах. Многие храмы прямо «специализированы» на помощи в какой-то определенной сфере.
Фото: Татьяна Романова
Вот, например, история Сугавара Митидзанэ (о котором мы писали ранее). Это тот придворный поэт, который был несправедливо оболган, отправлен в ссылку, где и скончался благополучно, предварительно прокляв императорский род, страну и вообще всех. А когда на столицу и страну в целом стали накатывать разные бедствия одно за другим (а также пару его недругов прицельно молнией убило, что интересно), то все так перепугались, что оперативно возвели дух несчастного поэта в ранг ками - божества. И понастроили храмов целую кучу по всей стране. К современным временам все уже успели подзабыть про то, что Тэндзин, как его зовут в посмертном образе божества (ни много ни мало - «Божество Небес», чтобы вы понимали!) был на самом деле мстительным духом, и все студенты радостно именно ему теперь молятся об успешной сдачи экзаменов каждый год по всей стране.
С бытовыми хотелками по отношению к сверхъестественным силам более-менее разобрались. А что делают люди, кому молятся, когда им очень страшно? Или, когда им кажется, что их нечисть всякая одолевает? Вот как в западных фильмах, если речь заходит про вампиров, то обязательно кто-то будет молится и креститься. А японцы в такой ситуации что бы делали? А им тут приходит на помощь… Сутра Сердца!
Фото: Татьяна Романова
Да, наконец добрались до буддизма!
Давайте разбираться. В буддизме вообще не особо принято, собственно, молиться кому-то. Да и взывать к сверхъестественным силам тоже. Ты же тут сам отвечаешь за все, с тобой происходящее. И вообще должен принимать все, что в жизни случается, как позитивное, так и негативное, как оно есть. Ну и грехи «замолить» тоже не сильно получится. Потому, что есть только закон кармы - причинно-следственных связей, а ему не сильно важно, как и кому ты молишься. Натворил делов нехороших - в следующей жизни превратишься в букашку и будешь потом сам разбираться как из состояния букашки к просветлению идти. Но все-таки способы улучшить карму в буддизме есть, но это тема отдельного разговора.
Как бы то ни было, на весь японский (да и вообще восточноазиатский) буддизм Сутры Сердца совершенной мудрости, по-японски Хання Сингё оказала огромное влияние, особенно на дзэн и эзотерический буддизм. Хотя штука-то весьма революционная была, когда впервые появилась на страницах истории где-то в первых веках нашей эры.
Если сильно примитивно, то сутра сердца говорит о том, что все явления не имеют самосущей природы, они возникают взаимозависимо. Поэтому весь видимый нами мир иллюзорен, форма есть пустота, пустота есть форма. Отсюда потом уже развился дзэн-буддизм с его концепцией всеобъемлющей пустоты. Которая не пуста.
Фото: Татьяна Романова
Как бы то ни было, влияние Сутры Сердца на умы просвещенных людей в Азии в целом и Японии в частности на протяжении столетий было огромным. И постепенно так сложилось, что чтение или еще лучше переписывание от руки Сутры Сердца само по себе стало считаться чем-то весьма значимым, помогающим навести порядок в голове и сердце. А на бытовом уровне Сутре Сердца стали приписывать и чудодейственные свойства. Еще со времен средневековья и по сей день весьма популярны амулеты с текстом сутры. И вот, если на гипотетического японца нападут негипотетические вампиры (или ёкаи из обширного японского бестиария), вероятность того, что он обратится к силе Сутры Сердца очень велика.
Если вы любите японский кинематограф или анимэ, вы наверняка встречались с Сутрой Сердца - именно ее будут писать, скажем, на теле человека, одержимого демонами. Этот сюжет описан и в известной старой японской сказке о безухом Хоити (耳なし芳一, Mimi-nashi Hōichi).
Представьте себе ночной храм на берегу моря, где ветер гонит по коридорам шорохи давно ушедших сражений. Именно там, в Амакасе, жил слепой музыкант - Хоити. Его звали “безухим” не случайно, но до этого момента дойдем чуть позже.
Хоити с детства лишился зрения, но в замен судьба дала ему другой дар: красивый голос и талант игры на би́ва (японская лютня). Он пел историю битвы при Данноура: о том, как род Тайра пал под стрелами рода Минамото, как маленький император-ребёнок утонул в море вместе с красным штандартом. И когда Хоити пел, мёртвые вставали в памяти слушающих, шумели волны, и даже богам становилось тревожно.
Однажды ночью в дверь Хоити постучали. Пришёл некий воин и сказал: «Мой господин велел привести тебя, чтобы ты для нас сыграл». Хоити, доверчивый, пошёл за своим гостем. Его вели по ночным улицам, но он не видел, куда. Когда они пришли, он начал играть. Он играл - и слышал вокруг десятки дыханий, чувствовал тишину, будто вся зала замерла. Хоити верил, что играет для знатных людей. А на деле он был на кладбище, а перед ним сидели духи Тайра, павшие в море, жаждущие услышать песнь о своей гибели.
Настоятель храма, узнав о том, что талантливый незрячий певец повадился каждую ночь ходить на кладбище и петь для духов, ужаснулся. «Если будешь дальше ходить к ним - духи утащат тебя с собой». И монах решил спасти музыканта. Его тело расписали текстом Сутры Сердца, чтобы стал он невидимым для мертвецов. Но спешили, торопились и забыли про уши…
Иллюстрация: фрагмент фильма "Кайдан" (怪談, 1965).
В ту ночь призраки снова пришли. Они искали Хоити в темноте, звали, но не находили. Только уши его сияли в пустоте для них, как две маленькие свечи. Тогда один из них сказал: «Хозяин велел привести его целиком. Но если всё тело исчезло, то уши хотя бы возьмём». И с тех пор Хоити остался без ушей, но хотя бы живой.
Очень наглядный пример того, как в народном сознании Сутра Сердца наделялась и наделяется до сих пор чудодейственными свойствами.
А у меня на сегодня все. Я и так выдал вам множество разномастной информации в одном тексте. Тому, кто дочитал, я бы пожал руку. Но у нас в Японии руки жать не принято, поэтому я Вам поклонюсь.
TaiyouKai
Примером творческого слияния двух вышеописанных составляющих является песня «Страсти Хоити» (芳一受難) известной японской рок-группы Нингэн ису (人間椅子), о которой TaiyouKai уже писал ранее. В середине песни музыканты зачитывают фрагмент Сутры Сердца.
Аяко Мияваки: аппликация как искусство
Мария Пазухина
12.09.2025
Искусство аппликации занимает особое место в визуальной культуре Японии, объединяя традиционные ремесленные техники и современные художественные концепции. Одной из наиболее интересных фигур в этом жанре является Аяко Мияваки (1905–1995). Ее работы, представленные на крупнейших выставках народных промыслов и авторского ремесла, при этом стали объектами многих музейных коллекций и тематических выставок.
Однако границы ее творчества выходят далеко за рамки классического понимания аппликации. Мияваки экспериментировала с различными материалами, сочетая акварель, карандашный рисунок, текстильную фактуру и нить. Такой подход делает ее творчество уникальным явлением, которое можно рассматривать не только в контексте прикладного искусства, но и как самостоятельное направление в визуальном искусстве. Исследование творчества Аяко Мияваки важно не только с точки зрения изучения аппликации, но и для расширения границ понимания искусства. Ее работы демонстрируют, как традиционные техники могут быть преобразованы в новые художественные формы.
«Колючий омар» 1982 г., Муниципальный художественный музей Тойоты.
Хурма, сушеная под козырьком дома, 1972 г.
Внимательное наблюдение
Мияваки можно назвать художником, обладающим даром наблюдателя. В одном из ее блокнотов обнаруживаешь серию, посвященную улиткам. Множество страниц испещрены изображениями улиток. Но стоит приглядеться повнимательнее, и оказывается, что на самом деле это одна улитка, за которой художница наблюдает с разных ракурсов. В буквальном смысле мы видим «сто обликов улитки», как пишет сама художница на страницах своего блокнота. Как не вспомнить известную серию гравюр Кацусики Хокусая «Сто видов горы Фудзи». В другом блокноте она рисует бутоны вечерней примулы, запечатлевая стадии их раскрытия с интервалом в двадцать-тридцать минут. Рассматривая эскизы Мияваки, можно обнаружить ее приверженность к процессу наблюдения.
Улитки, 1967 г.
Благодаря наблюдениям Мияваки сделала множество открытий. Однажды она написала: «Радость от осознания того, что у большинства рыб нижняя челюсть выступает вперед, непередаваема». Как человек, обладавший ненасытным любопытством и духом исследования, в своем «Дневнике аппликаций» («Хариэ Никки») она приводит такую цитату из эссе Толстого «Что такое искусство?». «Как только зритель, слушатель, читатель чувствует, что художник сам заражается своим произведением и пишет, поет, играет для себя, а не только для того, чтобы воздействовать на других, такое душевное состояние художника заражает воспринимающего». Сталкиваясь с чем-то незнакомым, художница немедленно приступает к изучению объекта. Иногда она создает парные работы, изображая один и тот же объект с разных сторон — как в случае с «Уткой (вид сверху)» и «Уткой (вид снизу)».
Красная капуста в разрезе, «Дневник аппликаций», 1974 г.
В ходе художественного эксперимента она срывала листья, отрывала чашечки цветов, которые использовала в качестве мотива, чтобы понять, как устроена «конструкция» цветка. Тот же принцип мы видим и в случае с костями рыбы — чтобы изобразить объект, необходимо для начала съесть рыбу.
На части она разбирает и свое имя.
На всех работах Мияваки ставит инициал «あ» (а), оставляя лишь эту часть «конструкции» всего имени.
Коллаж из разных работ Аяко Мияваки с её инициалами
Искусство в обычных вещах
В продолжении мысли о взгляде наблюдателя можно сказать, что в работах с поперечные срезами фруктов и овощей чувствуется пытливый ум автора. В одном случае изображение разрезанного помидора сопровождается пояснением:
«За завтраком
я разрезала его пополам.
Это было красиво и интересно
и я некоторое время рассматривала его.
После еды
я проводила мужа.
на выставку
и, не теряя времени до полудня, создала работу».
Впервые осознав красоту поперечного сечения помидора, она сразу же берется за воссоздание этой красоты в своем творчестве. Несомненно, в основе этого лежит пытливый ум творца. Разрезание предмета пополам, его разборка на части для изучения и воссоздание заново в своей работе — это то, что лежит в природе творчества. Кусочек фрукта или овоща может быть скромным объектом. Но дух исследователя, который стремится узнать, что находится внутри объекта его интереса, можно сравнить с любопытством, с которым Леонардо да Винчи изучал и воспроизводил человеческую анатомию.
Помидоры в разрезе, «Дневник аппликаций», 1974 г.
Еще одним примером любознательности Мияваки стало ее внимание к росткам и корням растений. Она часто создавала работы, изображающие батат, картофель и другие растения, когда они пускают корни и ростки. Она часто выбирала в качестве мотивов живую природу — растения, рыб, птиц и насекомых. Ростки и корни являются символом жизненной силы, они зарождение и начало жизни. Мияваки в невзрачных ростках и корнях видит красоту жизни в особенно яркой форме. Простой морской окунь — частый гость на обеденном столе — становится объектом художественного творчества.
Лук в разрезе, 1965 г.
Жизнь — является основной темой ее творчества
Сушеная камбала, 1986 г.
Виноградная лоза в стеклянной бутылке, 1986 г.
Ресайклинг — вторичное использование
Опираясь на результаты многократных, тщательных наблюдений и движимая духом поиска, Мияваки выражает свои мысли с помощью аппликации. Основной причиной выбора материала оказалась ее любовь к шитью. К тому же от свекрови в наследство ей досталось множество старинных тканей. В каждом лоскутке сохранился дух времени и традиция.
Кроме того, ее муж был живописцем, что мешало ее профессиональной карьере художницы. В те годы в Японии женщине было нелегко найти свое место в профессиональной живописи, тем более, жена художника не должна была вступать на территорию работы мужа. В результате аппликация оказалась весьма логичным и естественным выбором. Мияваки подходила к подбору тканей очень тщательно. Она искала в антикварных магазинах и на блошиных рынках; она подружилась с торговцами старыми тканями, которые продавали ей интересные и необычные находки. Во время путешествий она всегда знакомилась и общалась с людьми, которые часто дарили ей лоскутки ткани. Некоторые из ее друзей отдавали подержанные вещи, у нее собралась огромная коллекция лоскутков разного плетения, цветов и оттенков. «Я не могу выбросить даже самый маленький лоскуток, храню их, ведь рано или поздно они пойдут в работу… Может пригодиться даже рваная ткань, которой оторачивают циновки татами… В этом мире нет ничего лишнего, вещи могут продолжать жить новой жизнью. Благодаря своему многолетнему опыту рукоделия и занятия „творческой аппликацией“ я это очень хорошо поняла».
Шампиньоны, неизвестный год
Ломтики лосося и луковицы, 1980 г.
Придерживаясь «экологического» подхода — дарить новую жизнь старым вещам, она использовала в своих аппликациях самые разные ткани — от изношенных полотенец и старых кимоно для занятий дзюдо до кофейных фильтров из фланелевой ткани и хлопковых фитилей, предназначенных для масляных обогревателей. Но материалы могли быть и весьма высокой ценности, например, старинные ткани редкого плетения, шелковые ткани ручной работы, обрезки, оставшиеся от шитья нарядных кимоно. Кроме того, она использовала множество других материалов: бумагу, нитки, бисер и солому. В своем «Дневнике аппликаций» Мияваки наклеивала эти материалы друг на друга. Цвета и формы напоминают американский абстрактный экспрессионизм.
«Луковые стрелки» из коробки для завтрака, 1970 г.
Предвосхищая современное понятие «ресайклинг», Мияваки вместе с тем придерживалась традиционной японской традиции, выраженной словом «моттайнай» («слишком хорошо, чтобы выбрасывать»). В этом отношении можно обнаружить черты сходства между ее образом мышления и послевоенными французскими и итальянскими движениями современного искусства, такими как Nouveau Réalisme и Arte Povera. Они критиковали высокоиндустриальное общество за то, что оно увлечено массовым производством и огромным количеством отходов. Надо отметить, что аппликации Мияваки, разумеется, не являются критикой современной цивилизации, но ее внимание к вещам, которые обычно выбрасываются, и включение их в свои работы говорит о том, что у нее было немало общего с западными художниками того же времени.
Использование узоров, игра с узорами
Работая с тканями, Мияваки иногда выбирала их по плетению и фактуре, но в большинстве случаев важную роль играл узор и дизайн. Ткани с узором она использовала двумя способами: либо подбирала узор к мотиву, либо смело выбирала совершенно не связанный с мотивом узор, чтобы добиться неожиданного эффекта.
В первом случае с помощью рисунка ткани в памяти зрителя вызывается ассоциация с объектом. Например, традиционный узор в полоску «сируси-бантэн» ассоциативно напоминает побеги бамбука. Мияваки всегда стремилась максимально использовать узор ткани. Художница может с помощью узора вызвать неожиданно яркие ассоциации. Это является проявлением эстетической категории — митатэ, характерной для японской культуры, когда вещи описываются через уподобление другим вещам. Например, узоры на белом песке в традиционном японском саду напоминают о водной ряби. Камни в саду камней вызывают ассоциации с горами. Мияваки использует этот традиционный прием японской живописи и искусства, работая и с тканями.
Побеги бамбука, 1978 г.
Во втором случае, она использует контраст между мотивом и узором. Висящие бобы, каждый из которых имеет свой узор, похожи на галстуки, выставленные в витрине магазина.
«Татэмамэ» — Бобы, 1989 г.
Узор в виде журавля и черепахи, использованный для морского леща, удивляет зрителя. Основное внимание уделяется узору. Контур рыбы кажется лишь оболочкой, в которую помещается узор. Встречи несвязанных форм и узоров, а также формальная несочетаемость приводят и к комическому эффекту, и в то же время позволяют создать новый ассоциативный ряд.
Морской лещ с узорами журавля и черепахи, 1979 г.
Источники иллюстраций:
1.生誕120年 宮脇綾子の芸術 見た、切った、貼った | ArtSticker
3.Ayako Miyawaki - Artworks for Sale & More | Artsy
4.AYAKO MIYAWAKI (@ayako_miyawaki_a) • Instagram photos and videos
Продолженуе следует. Часть 2.
Никита Ямасита.
К 88-летию певца. Фрагмент интервью
ИНТЕРВЬЮ
19.09.2025
17 сентября исполнилось 88 лет со дня рождения японского баритона с русскими корнями Никиты Ямасита. Перед вами — небольшой фрагмент из четырехчасового интервью, записанного поздней осенью 2018 года за чашкой кофе в районе Акихабара. Когда-нибудь это интервью станет частью книги, которую автор непременно напишет.
Корни
Хотя по паспорту я — Кэндзи Ямасита (山下健二), крестили меня Никитой. Всё дело в том, что моя бабушка, Екатерина Фёдоровна Русакова, была глубоко верующим человеком. Именно она настояла, чтобы мой отец, японец по происхождению, принял крещение перед тем, как жениться на её дочери.
Мой дед происходил из китайской семьи, владевшей крупным мукомольным заводом, снабжавшим весь Харбин. Одного из сыновей, моего деда, отправили учиться в Санкт-Петербург. Там он поселился в доме генерала, семья которого так привязалась к молодому человеку, что даже подумывала о его усыновлении. Моя бабушка в раннем возрасте осталась сиротой. В одиннадцать лет она потеряла мать, вскоре после этого умер и отец, плотник по профессии. Девочку приютила тётя, работавшая прислугой в доме того самого генерала. На большие праздники тётя брала племянницу с собой — не столько для помощи, сколько ради того, чтобы она могла поесть вкусной еды. Так бабушка и познакомилась с моим дедом.
Когда ей исполнилось шестнадцать, он сделал ей предложение. Перед свадьбой дед крестился и получил имя Владимир. Это произошло в 1911 году, а уже в 1912-м родилась моя мама. Однако в 1913 году, по настоянию семьи, дед вместе с женой и годовалым ребёнком вернулся в Харбин. Родные были крайне недовольны его браком с русской девушкой, и первое время молодая семья вынуждена была жить в гостинице. Позже они перебрались в собственный дом, где появился на свет второй ребёнок — мой дядя. Но когда ему исполнилось три года, а моей матери — шесть, их отец бесследно исчез. Говорили, что он проиграл крупную сумму и скрылся, либо поддался давлению семьи, не желавшей мириться с его выбором. Так бабушка осталась одна и устроилась работать медсестрой на КВЖД (Китайской Восточной Железной Дороге).
Мама после окончания Пушкинской гимназии в Харбине поступила на курсы машинисток и тоже начала работать на КВЖД. В 1934 году мой отец, двадцатичетырёхлетний выпускник колледжа из города Такэо* на острове Кюсю (префектура Сага), приехал в Харбин трудиться на железной дороге.
Город Такэо славится своим искусством керамики — арита-яки и кутани-яки, о чём ранее писал Taiyou Kai.
Фото: Татьяна Романова
Родной язык
Мне часто приходится задумываться как бы складывалась моя жизнь, если учеба, начавшаяся в год окончания Второй мировой войны в японской начальной школе в Харбине, продолжалась бы и дальше… Не быть войне, и мой русский язык далекого детства оставался бы лишь в пределах нашей семьи…
Всех японцев, проживавших в Харбине, после войны репатриировали на родину, но китайское правительство оставило японских специалистов, врачей и тех японцев, которые были женаты на русских. В сентябре того же 1945 года меня приняли в русскую школу – Лицей Александра Невского, а с пятого класса я был переведен в 3-ю Советскую среднюю школу, где я почти до восьмого класса был отличником, а это вселяло надежду закончить десятилетку с золотой медалью и продолжить учебу в СССР. Но увы, пришлось заняться изучением «родного по отцу» японского языка, которого я совершенно не знал, оказавшись в Японии в 16 лет.
О поступлении в университет даже думать было нельзя, так как за три года полной средней школы подготовить себя к вступительным конкурсным экзаменам было, просто не реально. Отцу очень хотелось, чтобы я поступил в какой-нибудь государственный университет, так как семье репатрианта учеба сына в частном ВУЗе была не по карману. Но судьба мне улыбнулась. Преподавательница музыки в школе, зная мое положение, предложила испытать себя на экзаменах в государственную консерваторию. На инструментах я не играл, поэтому выбор был один – вокальный факультет, при условии усиленной подготовки на протяжении трех лет и частных уроков у профессора консерватории… Так я поступил на вокальный факультет Госконсерватории.
В студенческие годы мне приходилось набирать запас слов, оттачивать фонетику и морфологию русского языка, когда я подрабатывал переводчиком. Мне удалось поработать с известным Государственным академическим хором им. А.В. Свешникова во время его очередных гастролей по Японии. Тогда же познакомился с художественным руководителем и дирижером этого хора Александром Васильевичем Свешниковым, который, кстати, был еще и ректором Московской консерватории им. П.И. Чайковского. На втором курсе консерватории, как раз в летние каникулы, меня отправили переводчиком на выставку в Москву. А когда я был на третьем курсе, в 1962 году мне позвонили из Японской широковещательной корпорации NHK, «Радио Японии», которая вела передачи на русском языке для слушателей Советского Союза, и предложили пройти стажировку по освоению дикторской техники. Через два года в Токио должна была состоится 18-я летняя Олимпиада, на которой в соревнованиях женского волейбола в финал, наверняка, выйдут команды СССР и Японии, и, впервые в истории, «Радио Японии» планировала передачу матча в прямом эфире, и мне предложили ее вести.
И вот 23 октября 1964 года из радиоприемников раздался мой репортаж о кульминационном моменте на олимпийском волейбольном корте: «и так матч завершился победой наших волейболисток «Нитибо Кайдзука» со счетом три ноль!»
Иллюстрация: 夕空の鶴: ニキータ山下オーラル・ヒストリー (Журавли в вечернем небе: устная история Никиты Ямасита).
Выпускники музыкальных учебных заведений, как правило, посвящают себя в дальнейшем либо концертной, либо преподавательской деятельности, или идут в оперу. Меня же не привлекала ни одна из этих сфер, и всегда тянуло к русскому языку… И совершенно неожиданно меня пригласили в мужской вокальный квартет Ройял Найтс (Royal Knigts, ロイヤルナイツ). Мое поступление в квартет совпало с получением приглашения от Госконцерта СССР на гастроли по городам Союза. Эти гастроли, которые, проходили в дальнейшем почти каждый год в течение 10 лет, были для меня не только местом теплых, взаимных контактов с чрезвычайно отзывчивым на наше исполнение советским зрителем. В концертных выступлениях я видел необходимость пополнять фразеологические обороты русского языка, потому что концерты на сцене Москвы, Ленинграда, Киева и других городов приходилось вести мне.
Перед многотысячной публикой не хотелось давать языковые промахи, поэтому свободное от работы время проводил чаще всего у телевизора, вслушиваясь в речи советских дикторов. Ходил на драматические спектакли, чтобы лишний раз окунуться в прелести русской речи, произносимой прекрасными актерами. Временная работа на радио в NHK, где мне поручали читать не только последние известия, но и довольно серьезные программы, тоже очень помогла усовершенствовать дикцию.
И я прекрасно понимаю, что не будь гастролей по Союзу, а объехали мы за десять лет около 40 городов с 500 концертами, так и остался бы мой русский язык на уровне семиклассника.
Осень японской поэзии
Анна Семида
26.09.2025
Осень. Ива. Диалог трех поэтов.
Стихи Бусона продолжают меня удивлять.
Например, это трехстишие записано поэтом исключительно иероглифами без единого знака японской азбуки, поэтому визуально складывается ощущение китайского текста, что уже необыкновенно красиво само по себе.
Я уверена, что это хайку великолепно бы смотрелось на свитке даже в чайной комнате, куда хайку обычно не допускают.
Листья ивы опали
Высох чистый ручей, камни
Тут и там
柳散清
水涸石
処々
янаги тири
симидзу карэ иси
токоро докоро
У этого хайку есть «маэгаки», то есть «предисловие», хотя оно такое короткое, что сошло бы за название: «Написано под ивой Югё»
В японской литературе эта ива совершенно особенная — под ней отдыхал Сайгё и сочинил одно из своих самых известных стихотворений, эту иву упоминают в пьесах театра «Но», под ней же Басё пытался отыскать дух Сайгё, приурочив посещение этих мест к 500 летию со дня рождения своего великого предшественника.
Вот как описал эту иву Сайгё:
У дороги, где
Струится чистый ручей,
Под тенистой ивой
Хотел немного отдохнуть,
Да задержался ненароком
道のべに
清水流るる
柳かげ
しばしとてこそ
立ちどまりつれ
митинобэ-ни
симидзу нагаруру
янаги кагэ
сибаси-тотэ косо
татидомари цурэ
Хайку Басё совершенно иное. Если у Сайгё главным действующим лицом был он сам, то у Басё все немного сложнее:
Целое поле
Засадили. Встаём и уходим
Ива, прощай!
田一枚
植ゑて立ち去る
柳かな
та итимай
уэтэ татисару
янаги кана
Из оригинального текста непонятно, кто именно засадил поле — крестьяне, на которых смотрит Басё, отдыхая в прохладной тени ивы. Сам Басё, хотя это довольно странное предположение, но оно возникает у некоторых японских читателей. А может быть это лишь воображение поэта — ему потребовалась провести под ивой в думах о Сайгё столько времени, сколько хватило бы для посадки риса на отдельно взятом поле.
А что же хайку Бусона, с которого я начала?
Кажется, что он пришёл в эти места, чтобы своими глазами увидеть, как чистый ручей его предшественников пересох, а тенистая ива облетела. Говорит ли Бусон только об осеннем пейзаже или это метафора «осени японской поэзии», я не знаю. Тут каждому придётся решать самому. Хотя теперь я думаю, что и в хайку Басё поле, засаженное рисом, может быть метафорой «прекрасного доброго вечного».
Мечтаю увидеть это хайку, выполненное в каллиграфической манере, у себя в комнате на стене как напоминание, что короткие поэтические тексты могут вместить очень длинную историю.
Иллюстрация: Итё Ханабуса «Басё у ивы»
Не могу удержаться, чтобы не привести еще один прекрасный пример такого тройственного союза, который соединяет поэтов разных эпох в интереснейший диалог.
Особенно приятно, что действующие лица будут те же самые: Бусон, благоговеющий перед Басё, который, в свою очередь, благоговеет перед Сайгё. Как же это увлекательно - распутывать поэтический клубок.
Для большего удовольствия я предлагаю распутывать его с конца, то есть мы начнём со стихотворения, которое нам ближе всего по времени, и будем двигаться все дальше в древность, аж до 12 века.
Итак, мы начнём с Бусона, поэта 18 века:
Даже бекас стоит
От меня отвернувшись…
Осенью в закат
こちらむきに
たつ鴫はなし
秋の暮
котира муки-ни
тацу сиги-ва наси
аки-но курэ
Это трёхстишие, на мой взгляд, передает ощущение тотального одиночества, когда все живое не смотрит в твою сторону. Но я не знаю, как стоит его воспринимать? Нет ли здесь также иронии и подшучивания над самим собой?
Оказывается, что это хайку Бусона вдохновлено двумя стихами его любимых предшественников.
И тут мы должны провалиться в 17 век, в стихотворение Басё:
Повернись сюда!
Мне ведь тоже одиноко
Осенью в закат
こちら向け
我も寂しき
秋の暮
котира мукэ
варэ-мо сабисики
аки-но курэ
Басё написал это трёхстишие по просьбе своего друга и учителя каллиграфии, киотосского монаха Китамукэ Унтику 北向雲竹, чье имя переводится как «повернувшийся к северу облачный бамбук». Я не могу не обратить внимание, что имя монаха Китамукэ отлично рифмуется с двумя хайку, ведь в каждом есть «мукэ» или «муки», то есть «направленный на...», «обращенный к...».
Монах Китамукэ Унтику служил в храме Тодзи (東寺). Забавно, что храм Тодзи означает «Восточный храм». Вот как сам Басё описал момент создания хайку:
«Столичный монах Унтику, написав, вероятно, свой собственный портрет — учителя, обернувшегося и смотрящего вам в лицо, — попросил снабдить этот его рисунок поэтическим высказыванием. Ему уже немного за шестьдесят, а мне скоро будет пятьдесят. Мы оба живем словно во сне, пытаясь придать форму нашим сновидениям. Мои стихи получились подстать этому ночному бормотанию».
Иллюстрация: Бусон.
И последнее стихотворение, которое вдохновило Бусона, это пятистишие монаха:
Даже я — в чьем сердце
И чувств быть не дóлжно —
Познал красоту и печаль:
В закатных лучах осеннего солнца
Вспорхнул над болотом бекас
こころなき
身にもあわれは
知られけり
鴫立つ沢の
秋の夕暮れ
кокоро наки
ми-ни мо аварэ-ва
сирарэкэри
сиги тацу сава-но
аки-но ююгурэ
Теперь я предлагаю прочитать эти стихи в обратном порядке: от Сайгё к Бусону, потом рассмотреть хайга — живописную работу Бусона, который, как я уже много раз писала, был в первую очередь художником, а потом уже поэтом. Пожалуй именно Бусона мы можем по большому счету считать создателем жанра хайга — соединения в одной работе изображения и поэтического текста в стиле хайкай.
Когда мы смотрим на хайга Бусона, то текст стихов приобретает дополнительные смыслы. Вы же догадались, что изображено на этой картине? И что художник Бусон хотел сказать этим изображением?
Материал использован с разрешения автора канала Haiku Daily.